Гальковскому, авторам двух наиболее солидных обзоров древнерусских языческих верований19. Ее знал, правда, и руководствовался ею проф. С. Смирнов, давший в приложении к своему исследованию «Древнерусский духовник» [ЧОИДР, 1913, кн. 2 (249), разд. III, с. I—VIII, 1—290] особый очерк — «Исповедь земле», где с большой тщательностью и полнотой впервые собрал недостающий книге Дитриха русский материал. Однако этот материал оставлен Смирновым без всякой интерпретации, что, впрочем, в его задачи не входило. Удивительно невнимание к труду Смирнова со стороны В. Мансик-ки, автора последнего из наличных сейчас в науке источниковедческих обзоров русского язычества в целом20. Собранные Смирновым данные по своему разнообразию и богатству оставляют далеко позади все то из пережитков хронического культа, что мог отыскать Дитрих на Западе. Но выдвигая, с другой стороны, этот культ как архаическую первооснову не только отдельных олимпийских культов, а чуть ли не эллинизма вообще, Дитрих, сам не зная того, перед лицом не известного ему русского материала, поставил на очередь ответственнейшую проблему доисторических культурных связей русского средневековья с античностью в ее архаических первоистоках.
Культ земли-матери явственно проступает уже в летописном «Исповедании веры» Владимира, читавшемся не только в «Повести временных лет», но и в Начальном своде (1095 г.). Уже здесь, как надо думать, к более древнему обличению против латинян летописец добавил: «Пакы же и землю глаголють матерью. Да аще им есть земля мати, то отец им есть небо»21. В прямом соответствии этому, на заре русской письменности занесенному в летопись верованию стоит издавна глубоко освоенное русским фольклором — былинами, сказкой, заговорами, обрядом, песней — наименование земли «матерью-сырой землей»: по верному разъяснению еще А. Н. Афанасьева, эпитет «мать-сыра» предусматривает как раз тот брак земли с небом, про который знал уже летописец и который в античном культе опознавался по одинаковому признаку увлажненности — оплодотворен-ности.