Обратившая на себя в этом последнем внимание Павлова-Сильванского клятва землей обличается в качестве запретного пережитка язычества уже в том же «Слове како погани суще языци кланялися идолом» (XI в.): «Ов же, дерн воскрушь (выкроенный) на главе покладая, присягу творить». О долгом господстве этого обычая говорят и многочисленные его позднейшие пережитки, собранные Смирновым31. Языческий культ земли явственно проступает и в некоторых уцелевших чертах собственно княжеского быта и властвования. У Рюрика Смоленского родился, например, сын — на пути из Новгорода, в городе Лучине; в крещении ему дали «дедне имя Михайло, а княже Ростислав, дедне же имя»; что означало присвоение деднего имени — мы уж отчасти знаем; но мало этого: там, где княгиню застали роды, «поставиша на том месте церковь святого Михаила, кде ся родил». Почему непременно «на том месте», а не где-нибудь рядом — что было бы, разумеется, легче и проще, — выясняется опять-таки из международных данных о почитании матери-земли: как умирающих клали непременно на землю «ut extremum spiritum redderent terrae» в убеждении, что душа как раз там, где положен умирающий, возвратится в материнское земляное лоно, так ровно обратный переход к новорожденному души умершего предка — чаще всего как раз деда — из-под земли представляли себе возможным опять-таки только там, где состоялись роды32.
Приведя ряд разительных такому воззрению примеров, Дитрих замечает: «Такая взаимосвязь (ребенка с душою предка) должна была иметь весьма глубокую почву в некогда очень конкретных воззрениях относительно посмертной жизни (Weiterleben) предков, если внуки, согласно древним обычаям столь многих народов, последовательно наделялись именем деда. В нашем языке даже слово внук (Enkel) в действительности означает не что иное, как «маленький